Quotes from Moscow to the End of the Line

“Everything should take place slowly and incorrectly so that man doesn't get a chance to start feeling proud, so that man is sad and perplexed.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“I've always been in two minds about women, really. On the one hand, I always liked the fact they had waists, and we hadn't. That aroused in me a feeling of - how shall I put it? - well, pleasure. Yes, pleasurable feelings. Still, on the other hand, they did stab Marat with a penknife, and Marat was Incorruptible, so they shouldn't have stabbed him. That fairly killed off the pleasure. Then again, like Karl Marx, I've always loved women for their little weaknesses - i.e. they've got to sit down to pee, and I've always liked that - that's always filled me with - well, what the hell - a sort of warm feeling. Yes, pleasurable warmth. But then again they did shoot at Lenin, with a revolver no less! And that put a damper on the pleasure as well. I mean, fair enough, sitting down to pee, but shooting at Lenin? That's a sick joke, talking about pleasure after that.

However, I digress.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Oh, that most helpless and shameful of times in the life of my people, the time from dawn until the liquor stores open up!”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“I like the fact that my compatriots have such vacant and protruding eyes. They fill me with virtuous pride. You can imagine what eyes are like (in the capitalist world). ...such eyes look at you with distrust, reflecting constant worry and torment. That's what they're like in the land of ready cash.
How different from the eyes of my people! Their steady stare is completely devoid of all tension. They harbor no thought - but what power! What spiritual power! Such eyes would not sell you. They couldn't sell anything or buy anything. You could spit in the eyes, and they’d call it God's (divine) dew...”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“О, эфемерность! О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа – время от закрытия магазинов до рассвета!”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“У меня не голова, а дом терпимости.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Один из них, правда, в телогрейке, а другой не спит, — значит, оба, в принципе, могли украсть. Но ведь один-то спит, а другой в коверкотовом пальто, — значит, ни тот, ни другой украсть не могли.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“И дышит он как-то идиотически: вначале у него выдох, а потом вдох, тогда как у всех людей наоборот: сначала вдох, а уж потом выдох.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Ард түмэн үхрийн мах худалдан авч чадахгүй байна, гэтэл архи түүнээс нь хямдхан байдаг, чухам иймээс л, орос эрчүүд ядуурлаас болж архи ууцгааж байна! Ард түмэн ном худалдан авч чадахгүй байна, яагаад гэвэл зах дээр Гоголь, Белинскийн аль нь ч байхгүй, харин хямд архи л дүүрэн бий, чухам иймээс л орос эрчүүд боловсролгүй бүдүүлгээсээ болж ууж байна. Дмитрий Писарев”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“And toward the evening of the same day, all the world's teletypes received a communication: "Death was a result of natural causes." It wasn't said whose death, but the world surmised.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Я все могу понять, если захочу простить.
[...]
Я все прощу, если захочу понять.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Man should not be lonely – that’s my opinion. Man should give of himself to
people, even if they don’t want to take. But if he is lonely anyway, he should go
through the cars. He should find people and tell them: ‘Look. I’m lonely, I’ll give of
myself to the last drop (because I just drank up the last drop, ha-ha!) and you give
of yourselves to me and, having given, tell me where are we going. From Moscow
to Petushki or from Petushki to Moscow?”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Первое издание «Москва-Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получил с тех пор много нареканий за главу «Серп и молот – Карачарово», и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу «Серп и молот – Карачарово» следует пропустить, не читая, поскольку за фразой «и немедленно выпил» следует полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы «и немедленно выпил». Добросовестным уведомлением этим я добился того, что все читатели, особенно девушки, сразу хватались за главу «Серп и молот – Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы «и немедленно выпил». По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и молот – Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“De ce-s cu toții așa de grosolani?Și sînt grosolani,subliniat grosolani ,chiar în clipele cînd nu au voie să fie grosolani,când omul,după beție,are toți nervii revărsați,când e descurajat și blând!De ce așa?O,dacă întreaga lume,dacă fiecare din lumea asta ar fi nesigur de sine și s-ar îndoi de temeinicia locului său sub soare- ce bine ar fi!N-ar mai exista nici entuziaști,nici fapte eroice,nici obsesii!Toți ar fi descurajați.Aș accepta să trăiesc pe pământ și o veșnicie,dacă mai înainte mi s-ar arăta un ungher unde nu întodeauna este loc pentru fapte eroice.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Co się tyczy [paryskich] bulwarów, to w ogóle nie można po nich chodzić. Wszyscy zasuwają z burdelu do kliniki, a z kliniki z powrotem do burdelu. A dokoła jest tyle trypra, że ledwie można złapać dech. Kiedyś wypiłem trochę i poszedłem Polami Elizejskimi - a dokoła było tyle trypra, że ledwie powłóczyłem nogami. Zobaczyłem dwoje znajomych: on i ona, oboje jedzą kasztany, bardzo starzy oboje. Gdzieś ich już widziałem? W gazetach? Nie pamiętam, ale poznałem: Louis Aragon i Elsa Triolet. "Ciekawe - błysnęła mi myśl - skąd idą: z kliniki do burdelu czy z burdelu do kliniki?" I sam sobie przerwałem: "Wstydziłbyś się. Jesteś w Paryżu, a nie w Chrapuszowie. Zadaj im lepiej pytania o sprawy społeczne, o najbardziej palące sprawy."
Doganiam Louisa Aragona i zaczynam mówić, otwierając przed nim serce. Mówię, że jestem zdesperowany, ale nie mam najmniejszych wątpliwości, że umieram od nadmiaru węwnętrznych sprzeczności, i dużo różnych takich. A on spogląda na mnie, salutuje mi jak stary weteran, bierze swą Elsę pod rękę i idzie dalej. Ja znów ich doganiam i zwracam się tym razem już nie do Louisa, lecz do Triolet. Mówię, że umieram na brak wrażeń, że gdy przestaję rozpaczać, ogarniają mnie wątpliwości, gdy tymczasem w chwilach rozpaczy w nic nie wątpiłem... A ona tymczasem, jak stara kurwa, poklepała mnie po policzku, wzięła pod rączkę swojego Aragona i poszła dalej.
Potem, rzecz jasna, dowiedziałem się z prasy, że to wcale nie byli oni, tylko Jean-Paul Sartre i Simone de Baeuvoir, ale jaka to teraz dla mnie różnica! Poszedłem do Notre-Dame i wynająłem tam mansardę. Mansarda, facjatka, oficyna, antresola, strych - ciągle to wszystko mylę i nie widzę różnicy. Krótko mówiąc, wynająłem miejsce, w którym można leżeć, pisać i palić fajkę. Wypaliłem dwanaście fajek i odesłałem do "Revue de Paris" mój esej pod francuskim tytułem "Szyk i blask - immer elegant". Esej na temat miłości.
A wiecie przecież, jak trudno jest we Francji pisać o miłości. Dlatego że wszystko, co dotyczy miłości, zostało już we Francji dawno napisane. Tam wiedzą o miłości wszystko, a u nas nic. Spróbujcie u nas komuś ze średnim wykształceniem pokazać twardy szankier i zapytać: "Jaki to szankier, twardy czy miękki!" - na pewno strzeli: "Jasne, że miękki." A jak zobaczy miękki, to już zupełnie straci orientację. A tam - nie. Tam mogą nie wiedzieć, ile kosztuje dziurawcówka, ale jeśli już szankier jest miękki, to będzie takim dla każdego i nikt go nie nazwie twardym...
Krótko mówiąc, "Revue de Paris" zwróciło mi esej pod pretekstem, że został napisany po rosyjsku, a francuski był tylko tytuł. Wypaliłem więc na antresoli jeszcze trzynaście fajek i stworzyłem nowy esej, również poświęcony miłości. Tym razem cały tekst od początku do końca był napisany po francusku, a rosyjski był jedynie tytuł: "Skurwysyństwo jako najwyższe i ostatnie stadium kurestwa." I posłałem tekst do "Revue de Paris".
[Znów mi go zwrócili.] Styl, powiedzieli, znakomity, natomiast główna myśl - fałszywa. Być może, powiedzieli, da się to zastosować do warunków rosyjskich, ale nie francuskich. Skurwysyństwo, powiedzieli, wcale nie jest u nas stadium najwyższym i bynajmniej nie ostatnim. U was, Rosjan, powiedzieli, kurestwo, które osiągnie granice skurwysyństwa, zostanie przymusowo zlikwidowane i zastąpione przez programowy onanizm. Natomiast u nas, Francuzów, nie jest wprawdzie w przyszłości wykluczone organiczne zrastanie się pewnych elementów rosyjskiego onanizmu, potraktowanego bardziej swobodnie - z naszą ojczystą sodomią, będącą efektem transformacji skurwysyństwa za pośrednictwem kazirodztwa; jednakże owo zrastanie się nastąpi na gruncie naszego tradycyjnego kurestwa, mając charakter absolutnie permanentny.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Știu mai bine decât voi că "tristețea universală" nu e o ficțiune pusă în circulație de vechii literați,pentru că o port în mine și știu ce-i asta și nu vreau să o ascund.Trebuie să mă obișnuiesc să vorbesc cu curaj,să le spun oamenilor de la obraz care-mi sunt calitățile.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет — тогда я был невозможно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов — и таким одиноким, таким невозможно одиноким показался я сам себе от этих голубцов, от этой столичной — что, не желая плакать, заплакал… А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать — день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне — что принесли? — две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов. И такое отчаяние, такая мука мной овладели от этих томатов, что хотел я заплакать — и уже не мог… Значит ли это, что за десять лет я стал менее одиноким? Нет, не значит. Тогда значит ли это, что я огрубел душою за десять лет? и ожесточился сердцем? Тоже — не значит. Скорее даже наоборот; но заплакать все-таки не заплакал… Почему? Я, пожалуй, смогу вам это объяснить, если найду для этого какую-нибудь аналогию в мире прекрасного. Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? — будет ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. Но значит ли это, что он протрезвел? Ничуть не бывало: он уже пьян, как свинья, оттого и тих.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Играй, пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта!”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“О! Узнаю! Узнаю! Это опять они!
«Ангелы господни! Это вы опять?»
— Ну, конечно, мы, — и опять так ласково!..
«А знаете что, ангелы?» — спросил я, тоже тихо-тихо.
— Что? — ответили ангелы.
«Тяжело мне…»
— Да мы знаем, что тяжело, — пропели ангелы. — а ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут…
«Красненького?»
— Красненького, — нараспев повторили ангелы господни.
«Холодненького?»
— Холодненького, конечно…
О, как я стал взволнован!..
«Вы говорите: походи, походи, легче будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моем состоянии ходить!..»
Помолчали на это ангелы. А потом опять запели:
— А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..
«Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо вам, ангелы…»
И они так тихо-тихо пропели:
— На здоровье, Веня…
А потом так ласково-ласково:
— Не стоит…
Какие они милые!.. Ну что ж… Идти так идти.(В. Ерофеев, "Москва-Петушки")”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“What for? What-for-what-for-what-for?” I muttered.

They stuck their awl into my throat.

I didn’t know that there was pain like that in the world. And I writhed from the torture of it – a clotted red letter “Ю” spread across my eyes and started to quiver. And since then I have not regained consciousness, and I never will.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Бъди благодарен, Веничка, че поне душата ти побира повече от ума ти. Пък и за какво ти е ум, когато имаш съвест, а освен туй и вкус. Съвест и вкус — това е вече толкова много, че мозъкът става направо излишен.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Ее не лапать и не бить по ебалу - ее вдыхать надо.”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“О, пустота! О, зверско озъбване на битието!”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

“Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного - сколько раз это губило меня...”
― Venedikt Erofeev, quote from Moscow to the End of the Line

About the author

Popular quotes

“Still, one of my Rules of Life is this: When you want something, bite your tongue.”
― Alan Bradley, quote from The Sweetness at the Bottom of the Pie

“To be alone—the eternal refrain of life. It wasn’t better or worse than anything else. One talked too much about it. One was always and never alone. A violin, suddenly—somewhere out of a twilight—in a garden on the hills around Budapest. The heavy scent of chestnuts. The wind. And dreams crouched on one’s shoulders like young owls, their eyes becoming lighter in the dusk. A night that never became night. The hour when all women were beautiful.”
― Erich Maria Remarque, quote from Arch of Triumph: A Novel of a Man Without a Country

“Artemis grabbed her shoulders, for once abandoning his shell of icy composure. "Holly, Holly, speak to me. Your finger is it okay?"
Holly wiggled her fingers, then curled them into a fist.
"I think so," she said, and whacked Artemis right between the eyes. The surprised boy landed in a snowdrift for the third time that day.
Holly winked at an amazed butler.
"Now we're even," she said.
Commander Root didn't have many treasured memories. But in future days, when things were at their grimmest, he would conjure up this moment and have a quiet chuckle.”
― Eoin Colfer, quote from The Arctic Incident

“You have quite a way with animals.”

“They’re my business,” she said, as if she needed to explain her delight.

“You’re good at it. That’s obvious.”

“I like helping animals. It makes me feel . . . useful, I guess.”

“Maybe you could show me what you do sometime.”

Tess cocked her head at him. “Do you have a pet?”

Dante should have said no, but he was still picturing her with those two ridiculous furballs and wishing that he could bring her some of that same joy. “I keep a dog. Like those.”

“You do? What’s its name?”

Dante cleared his throat, mentally casting about for what he might call a useless creature that depended on him for survival. “Harvard,” he drawled, his lips curving with private humor. “I call it Harvard.”

“Well, I’d love to meet him sometime, Dante.” A chilly breeze kicked up, and Tess shivered, rubbing her arms. “It’s getting kind of late. I should probably think about heading home.”

“Yeah, sure.” Dante nodded, kicking himself for making up a pet, for God’s sake, just because it might win him some favor with Tess.”
― Lara Adrian, quote from Kiss of Crimson

“Ik [ben] voorstander van abortus tot het veertigste levensjaar, en van euthanasie vanaf het veertigste.”
― Harry Mulisch, quote from The Discovery of Heaven

Interesting books

About BookQuoters

BookQuoters is a community of passionate readers who enjoy sharing the most meaningful, memorable and interesting quotes from great books. As the world communicates more and more via texts, memes and sound bytes, short but profound quotes from books have become more relevant and important. For some of us a quote becomes a mantra, a goal or a philosophy by which we live. For all of us, quotes are a great way to remember a book and to carry with us the author’s best ideas.

We thoughtfully gather quotes from our favorite books, both classic and current, and choose the ones that are most thought-provoking. Each quote represents a book that is interesting, well written and has potential to enhance the reader’s life. We also accept submissions from our visitors and will select the quotes we feel are most appealing to the BookQuoters community.

Founded in 2023, BookQuoters has quickly become a large and vibrant community of people who share an affinity for books. Books are seen by some as a throwback to a previous world; conversely, gleaning the main ideas of a book via a quote or a quick summary is typical of the Information Age but is a habit disdained by some diehard readers. We feel that we have the best of both worlds at BookQuoters; we read books cover-to-cover but offer you some of the highlights. We hope you’ll join us.